Житя (рассказ)

1

Чубарый с Шершуном неслись что было духу вниз по пологому откосу, перепрыгивая через неотесанные валуны, скатившиеся с городской стены, и разрезая ночь на две половинки. Впереди, на расстоянии ста дюжин шагов, начинался лес. Там был дом. Чубарому даже казалось, что воздух с каждой минутой становится все более прохладным и терпким и слышится трескотня светляков. Он раздувал широкие ноздри и морщился.

По правде говоря, Шершун не то чтобы несся, а, скорее, с неимоверной скоростью перебирал ногами вслед за широкой спиной Чубарого. Да и огромные камни ему приходилось огибать стороной: возраст уже был не тот.

И все же обоих будто мчал взнузданный западный ветер. Их подмывало, и рвались наружу кураж и бешеная радость. Чубарому хотелось трясти кудрявой башкой и орать во всю глотку. Встреться им сейчас хоть дюжина постылых мороков - вмиг сломали бы шеи всем, ни капли не задумываясь. Чубарый оглянулся, посмотрел на чернеющий Город-из-Камней, поправил свисавшую через плечо, ойкающую при каждом скачке житю и засмеялся.

Житя только поначалу испугалась, да чуть не до смерти: вдруг какой-то огромный закрыл ей рот рукой, пошевелил губами перед лицом (тут, конечно, Чубарый в спешке забылся), перебросил через плечо, как подбитую камнем птицу, и давай бежать. Если б она умела говорить, то наверняка потеряла бы дар речи, а так только и могла, что подвывать. Житя тыкалась большому носом в поясницу и искусала до крови весь язык, а так притерпелась и выть перестала. Даже тянула руки, улыбаясь во весь рот и продолжая ойкать, к развевающейся на ветру мешковине, которую Шершун считал своей одеждой.

Они врезались в лес не сбавляя скорости, и сплетённые кроны деревьев мерно покачивались, принимая под себя обратно своих детей.

2

Антропогенные мифы берендеев утверждали, что их праматерь Веренеда выросла, как дерево, из земли. Берендеи и вправду чем-то напоминали деревья: кряжистые, плотно сбитые, порой они сами любовались своей цвета коры кожей и золотистой шерстью. Спутанные гривы, раскосые глаза, приплюснутый нос с широкими ноздрями, короткие пальцы и конечности с чрезвычайно развитой мускулатурой - недвусмысленно исходящая из каждого берендея сила словно создавала вокруг него энергетическое поле. Даже их более высокие и гибкие женщины излучали те же парализирующие силовые волны.

Лес, из которого берендеи, видимо, себя не выделяли, был суров и скуден. Далеко отстоящие друг от друга низкие массивные деревья давно потеряли счет времени. На высоте двадцати локтей их огромные кроны резко расходились в стороны, идя параллельно земле, и намертво сплетались. Солнце сквозь них просеивалось с трудом, и даже днем в лесу было сумрачно. Зато ночью, в кромешной темноте, начинали мерцать светляки, и на фоне их журчания изредка ухала птица. Узкие реки начинались где-то в горах и текли прямо сквозь лес, но куда они впадали, никто не видел: каждый год берендеи обживали новую стоянку, опасаясь мороков, но конца лесу так и не было. По преданию, даже на месте Города-из-Камней когда-то шумели деревья.

Звери и птицы куда-то исчезали. Все реже и реже берендеи в восхищении замирали, увидев вдалеке меж деревьев в утреннем тумане стадо диких каптангов. Берендеи никогда их не трогали - уважали, а мороки научились ловить и объезживать этих коренастых выносливых коньков с гривой чуть не до земли и возили на них в телегах камни для построек.

Худо-бедно, но берендеям хватало бы пищи, которую они отбивали у леса. Ведь жили же как-то весь травень, скитаясь в поисках новой стоянки. Набеги на мороков были для них, скорее, забавой, опасной забавой, заставлявшей кровь быстрее бежать по венам и не дававшей им киснуть среди бескрайнего леса. Да и эти малокровные будто сами просили покуражиться над ними. В общем, не ими заведено - не им и нарушать добрый обычай.

Казалось, берендеи и были созданы для грабежей. При набегах они редко использовали свою силу или убивали мороков - они их брендили. Скорее всего, это была разновидность гипноза, которой берендеи обладали с рождения. Морока сначала пугали, а потом превращали его в послушное бревно.

Обычно берендеи забирались в Город-из-Камней перед рассветом, небольшой группой. Они перелазили через стены или проникали в город вплавь по одной из протекающих по нему рек, брендили охрану и нападали на первый ранний обоз с продовольствием. Делали все быстро и четко, пока мороки не успели заметить снятую охрану. Брали только то, что могли унести через плечо в одной руке: в другой была дубина на случай, если выбираться придется с боем. Особенно радовались берендеи, когда удавалось заполучить соль - мороки добывали ее вместе с камнями где-то в горах.

Беленились малокровные от этих набегов, а поделать ничего не могли. Да и куда им было до берендеев: высокие, с длинными руками и узкими ступнями, бледной кожей и бесстрастным выражением лиц - в них действительно будто не хватало крови. И когда выпадала редкая возможность окружить варвара, ни тени сомнения не мелькало на их физиономиях - его забивали до смерти на месте.

Полагали, что мороки и берендеи изначально суть единое племя, часть которого по неизвестной причине подверглась генетическому изменению, переместилась ближе к горам и, вырубив участок леса, основала на нем Город-из-Камней, отгородившись высокой замкнутой стеной. Со временем мороки выстроили себе каменные жилища (дерево в строительстве использовалось редко: берендеи не давали им разгуляться в лесу), приручили некоторые виды диких животных и даже смогли возделывать каменистую, скудную почву. Воду брали из текущих сквозь город нескольких рек. Видимо, оседлый образ жизни и сказался на их внешности.

Был у мороков и свой царек, который руководил охраной города и добычей камня и дерева. Морок никогда бы не понял смысла распрей, преступлений, а тем более бунтов: универсальный, всеобъемлющий закон существования, казалось, пропитывал его с ног до головы вместе с его жидкой кровью.

Лишь одна абсолютно нелогичная вещь выбивалась из стройности морочного муравейника. С момента их обособления в Город-из-Камней среди них родилась девочка-идиотка, которую назвали Житей. Мороки уже не помнили, зачем выстроили для нее самую высокую башню в городе, поместили Житю в каморку с единственным окошком под самой крышей, выделили няньку, которая за ней ухаживала, и выставили вокруг башни охрану. После смерти идиотки родилась другая, которую водворили на место прежней. С течением времени имя Житя стало нарицательным, и каждая чреватая морочица надеялась, что идиотка родится именно у нее, хотя проку от этого ей ровным счетом никакого не было: родившуюся, как правило, глухонемую девочку тут же забирали, и мать ее больше никогда не видела. Идиотки быстро мерли: редкой удавалось дожить до семнадцатой весны.

У берендеев сохранились смутные предания о том, как их предки воровали житей, что считалось у них особым куражом, но сами предпочитали попусту не рисковать. И дело даже было не в том, что это не имело практической выгоды: досадить постылым морокам никогда не считалось у берендеев лишним. Просто жити, если верить преданиям, - единственные кроме животных существа, которые не брендили под их взглядом, и берендеи неосознанно их избегали. Да и Шершун с Чубарым - будь он неладен! - вовсе не за житей собирались - так, прогуляться ночью… Глядишь, и соли к мясу добудут, порадуют женщин. Ан оно гляди куда вывернуло…

3

Осень, как рыжая кошка, немного поворочалась и залегла в лесу. Утренники становились все холоднее, нервнее. К полудню расходилось. Изжелта-красные семипалые листья кружили и падали: их, широких и тяжелых, притягивала земля. Кроны поредели, кое-где обнажив клетку веток, и лес доверху наполнялся оранжевым солнечным светом.

Берендеи готовились к зимовке. Мужчины заготавливали ступы, выдалбливая широкие стволы поваленных деревьев, женщины стирали в реке. Скоро берендеи расставят ступы меж деревьев недалеко друг от друга, заберутся в них и закупорят себя плотно подогнанными крышками. Считается, что там, в полной темноте, они брендят самих себя, останавливая все физиологические процессы, и только запах весны способен пробраться под крышку и разбудить спящего берендея. Они никогда не видели белого снега и стыдных, голых деревьев, им никогда не приходилось обуздывать ужас перед пастью ревущей смертью вьюги. Преданье о зиме всплывало размытым, фантастическим, тут же затягивающимся образом, но берендеи не были любопытны.

…Волос у идиотки долог, а память коротка. Она уже забыла и свою каморку под самой крышей высокой башни, и будто костяные нянькины руки. Помнила только, как висела у Большого на плече и темнеющая под глазами земля уносилась кверху. Бежали тогда по лесу долго, и костер стоянки вынырнул из-за деревьев неожиданно. Чубарый перекликнулся с часовым и приблизился к своим, которые ели мясо вокруг костра и лениво переговаривались. Он сбросил житю на землю у огня, как куль, и перевел дыхание.

Берендеи не сразу поняли, что приволокли Чубарый с Шершуном. Они глядели на белые рыхлые житины руки, на ее полное, дурашливое лицо, распахнутые от страха глаза. Женщины подходили и щупали идиоткин белый сарафан, кожаные черевики, поднимали тяжелую косу, в которую нянька как обычно вплела бледно-голубую ленту. Полоумная завыла.

Но когда поняли… Шершун, признаться, такого внимания от женщин не ожидал. Когда уже ели в кругу вместе со всеми, женские блестящие глаза останавливались и на нем, Шуршуне, а не только на Чубаром, который размахивал руками и громко врал. Идиотку оставили в покое, и она уползла в кусты, выглядывая.

… Берендеи зажили своей лесной жизнью, больше не обращая на житю внимания: так, кинет кто-нибудь кусок, как собаке… Житя бродила вокруг стоянки, шуршала медно-ржавыми листьями, делала из них венки. Сарафан ее весь изорвался и был в земле. Она часто выискивала глазами среди работающих мужчин Большого, а найдя, показывала на него пальцем и радостно мычала. Чубарый отворачивался и делал вид, что не замечает оптимистично настроенной идиотки.

Морозным утром того дня, когда был назначен отход, Чубарый чуть не сбил ее с ног. Он, озабоченный, нес на стоянку бревно, когда перед ним из-за куста явилась идиотка. Она, немыслимо растянув в улыбке рот, торжественно возложила на его голову творение рук неуклюжих - растрепанный рыжий венок. Чубарый аж вздрогнул. Но тут же с негодованием сорвал постороннее с головы, свободной рукой отстранил житю и зашагал перед собой большими шагами. У идиотки парабола губ симметрично отразилась вниз, она открыла большой рот и заревела, а потом кинулась в чащу, цепляясь сарафаном за кусты и падая, прочь от стоянки.

Солнце клонилось к закату, когда берендеи закончили последние приготовления. Чубарый все что-то медлил с отходом. То тут, то там слышался скрип вдвигаемой изнутри крышки, а он, сидя по грудь в ступе, вертел по сторонам головой, щурясь на осунувшиеся кусты. Но вот и он взялся за ручку крышки, шумно вдохнул и исчез в индивидуальной черноте.

Житя отыскала стоянку лишь в сумерках. Неестественность тишины она будто чувствовала кожей: не было ни стука выдалбливаемого дерева, ни грубых голосов, ни смеха. С расцарапанным лицом, в сгущающейся темноте блуждала житя по стоянке, касаясь кончиками пальцев ступ и не понимая, куда все спрятались. Ветер забирался в прорехи вконец изорванного сарафана, и идиотка мелко дрожала…

* * *

Обратно в действительность Чубарого закинуло разъяренное весеннее солнце, пробившееся сквозь кроны деревьев и ударившее по векам. Он инстинктивно зажмурился и обнаружил на сетчатке непонятный силуэт. Разлепив глаза, Чубарый увидел нависавшего над ним морока с занесенной дубиной. Перед тем, как свет померк и он осел обратно в ступу, Чубарый успел подскочить и заметить других мороков, выколупывающих из ступ крышки.

© Павел Костиков 

Сейчас в альманахе читают:

Золото чужанки. Рассказ

Прощай, Ирэн! (рассказ)

Орфей прикованный (рассказ)