Любовь навечно (рассказ)
Любовь иногда напоминает мне глупую, но совершенно неразрешимую детскую задачку: «Если тебе ради спасения семьи нужно было бы кого-нибудь убить, кого бы ты выбрал – маму или папу?».
Помню, что, задавшись впервые подобным вопросом, я долго мучился, не в силах найти правильного ответа или хотя бы оправданного действия. Потому что на самом деле выбора-то никакого нет: какое решение ни прими – все будет одинаково плохо.
Вот и у нас со Стеллой примерно то же самое – все безнадежно плохо, чтобы мы ни делали. Каждый пытается сделать как лучше, а в итоге все получается еще хуже.
- Как ты думаешь, - спрашивает Стелла, - какова вообще цена любви?
Я даю ей тысячу неверных ответов, пытаясь умолчать о самом главном – о том, что у любви нет иной цены, кроме той, что мы ей назначаем сами. И, если я прав, то цена нашей любви не дороже песка в пустыне.
Но разве я могу сказать об этом? Тем более, что я сам изо всех сил желаю обмануться.
- На что ты готов ради любви? – спрашивает Стелла.
Я бы мог ответить, что ради любви я готов на все. Но если все, что у меня есть – это любовь, то что же я получу взамен, отдав эту любовь?
Конечно же, Стелла мне не верит и смотрит укоризненно, будто я делаю это нарочно.
Помню, что когда я задал задачку о выборе одному товарищу из детских лет, он ответил неожиданно просто:
- Я бы убил себя.
Сначала мне показалось это мудрым в своей наивной изобретательности решение. Действительно, следует только убить себя, как проблема решается раз и навсегда. Я долго радовался, окрыленный этим неожиданным решением, пока другой мой товарищ не оборвал мне крылья:
- Если ты убьешь себя, тогда убьют и всех остальных. А так ты мог спасти хотя бы кого-то.
О таком печальном исходе я даже и не задумывался.
Но как можно было бы жить рядом с тем, кого ты спас, убив при этом другого? Как бы я смел смотреть в глаза матери, взяв на себя ответственность оставить ее без любимого человека? Разве я смог бы объяснить отцу, что спас его ценою смерти матери?
- Разумнее всего было убить обоих, - сказал мне приятель из уже взрослых лет, когда однажды мы вдруг вспомнили ту детскую задачу.
Но разум и любовь – вещи несовместимые. И я продолжаю мучить себя и Стеллу.
У нас нет (да и не может быть) будущего, а прошлое затерялось во времени, так что уже его и не сыскать ни днем, ни с огнем. У нас есть только настоящее – мучительное, горькое, когда понимаешь, держишь палец на спусковом крючке, и знаешь, что неизбежно должен будешь нажать на спуск.
Однако до тех пор, пока еще не прогремел выстрел, пока еще двое самых родных тебе людей живы, пока они смотрят и ждут (того, что выстрелишь в другого и мучительно молятся, чтобы выстрел достался им), есть надежда, что – вдруг, о чудо! – обнаружится единственное верное решение, которое бы могло сохранить все то ценное, что у тебя только и есть на всем белом свете…
Может быть именно этот момент, это краткое острое мгновение существующего (пока еще) мира – и есть та самая любовь, та самая дорогая ценность, за которой люди охотятся всю свою жизнь.
- Остановись мгновение! – кричу я изо всех сил.
Но время остановить невозможно и я с каким-то отчаянным любопытством жду первой смерти, хотя прекрасно понимаю, что вслед за первым убитым последуют остальные.
И подстегиваю вяло текущее время:
- Ну, давай же!
Стелла смотрит на меня, как в дуло пистолета, где уже начала путь пока еще невидимая смерть.
- Как ты думаешь: любовь – это навечно? – спрашивает Стелла.
И я отвечаю:
- Да. И никак иначе. Мир только и держится на любви. Без любви не станет ни нас, ни мира.
- Значит, ты будешь любить меня вечно?
© Степан Тарутин
Сейчас в альманахе читают: